Как и положено ребенку, в детстве я боялся совсем не тех вещей, которых следовало бы. Все ужасы, несправедливости и горести «девяностых» прошли мимо, оставляя после себя лишь пряный шлейф воспоминаний. Яркие пятна застывших сцен из прошлого придают «девяностым» неподобающе странное терпкое послевкусие. Путч, штурм Белого дома, Чеченская война, кризисы 94-го и 98-го годов, выборы президента, забастовки и голод едва заметным фоном шли за спиной детских радостей и печалей.
Украденный (кем-то) велосипед, украденные (мною) игрушки, приставка, шприцы на лестничной площадке, разбитая коленка, киндер-сюрприз… Это было реальнее телевизионной картинки. В конце концов, я был мелким сопляком с окраины Москвы, где байки про токсикоманов и киднепперов пугали сильнее, чем «черный вторник» 94-го года или теракт в Будённовске.
В общем, тогда я не испытывал настоящего страха за свою жизнь, страну или семью. Страх пришел позже — когда я немного вырос, а «девяностые» себя изжили, как затянувшийся сон.
Белый дом, BMW и мука
Самое интересное я, конечно же, пропустил.
Глупо так говорить, но… Для большинства населения смутные времена запомнились не противостоянием с милицией и армией, не смертями у телецентра «Останкино» и не танковыми залпами по Белому дому, а голодом, унижением и тотальным обнищанием. Что, в общем-то, совсем не интересно.
Родители благоразумно увозили меня из мятежной Москвы и в августе 91-го, и в октябре 93-го года. Но если 91-й год я не помню совершенно, то вот октябрь 93-го до сих стоит у меня перед глазами. А если точнее, то выгоревший от избытка демократии Белый дом.
Его мне показал отец, когда мы ехали по Новоарбатскому мосту, и не на каких-то «Жигулях», а на BMW. Сейчас точно такая же машина стоит во дворе дома, где я живу. Выглядит она по-прежнему неплохо и по-прежнему вызывает теплые чувства. Прокатиться на BMW в 93-м году — это вам non penis canina, я еще несколько лет мог хвастаться этим фактом. Это было куда круче, чем вид сгоревшего Белого дома, ставшего не более чем ожившей телекартинкой.
Увы, BMW была не отцовской и принадлежала его партнеру по бизнесу. В советские времена мой папа занимался бесконечными, поставленными на поток надгробиями советских военных и партийных деятелей, а также «ильичами» и «марксами». Деньги это приносило огромные, и развал Союза вверг отца в непрекращающееся до сих пор раздражение.
Впрочем, жизнь продолжалась, а кормить семью «ильичами» больше не представлялось возможным. Поэтому отец и его товарищ решили продавать искусство для «новых русских», обустраивая их особняки. Камины, кариатиды, бюсты… Для тех, кто только-только вкусил радости рыночной экономики и умер от счастья — надгробия и памятники. Нувориши до самого 1998 года не жалели шальных денег ради китча.
Это, конечно, были не, как говорил мой знакомый, бешеные доллары, но гораздо большие деньги, чем могли себе позволить даже в Москве. Внезапное просперити длилось недолго и запомнилось мне лишь дорогой итальянской кофеваркой, сломавшейся через полгода.
Родители вообще проявляли чудеса благоразумия вперемешку с совершенно иррациональными решениями. С одной стороны, ими двигала советская закалка и школа перестройки, подразумевавшая, что каждое действие правительства — это какая-то пакость, вне зависимости от того, что говорили политики.
Поэтому после августа 91-го года было решено запастись крупами, мукой, маслом и водкой как лучшей валютой. Взрослые, в отличие от детей, боялись рационально.
С другой стороны, родители наконец-то дорвались до всего, с чем было плохо в Союзе — до книг, музыки и более-менее разнообразной еды. На «девяностые» пришлась их молодость, так что легкие деньги мгновенно тратились на не самые нужные вещи вроде множества хорошей (и бесполезной) бытовой техники. Но бытовая техника портилась и ломалась, а драгоценные доллары дорожали с каждой новой шишкой на лбу российской экономики. Позднее, когда угроза голода быстро миновала, все продовольствие испортилось, а водка еще некоторое время пылилась в шкафах.
Об этом всем я узнал позднее. Больше никто не складировал тушенку и манку в прихожей. Водку же по инерции еще покупали, поскольку ею до конца 90-х было удобно расплачиваться по разным бытовым вопросам типа вскапывания огорода или вытаскивания автомобиля из грязи. Причем советскую водку я даже наблюдал воочию — ее мой батюшка протестировал вместе со своим товарищем, заверив, что больше такую не делают.
В 1997 году грузовой самолет «Руслан» упал на жилой дом.
Меня это почему-то так впечатлило, что я и сейчас поеживаюсь, когда слышу низкий заунывный гул самолета на большой высоте. Как будто самолет выбирает, на какой дом ему рухнуть ночью, пока жильцы спят в теплых кроватях. Летать я, впрочем, не боюсь.
Китайская пневматика, соленое масло и пиромания
До моего поступления в школу работали все члены семьи. Бабушка тогда была сортировщицей на почтамте, отец удовлетворял эстетические запросы «новых русских», а мама собирала грузовики ЗиЛ. Меня не боялись оставлять одного дома, пока я не устроил слишком уж бурные фокусы с огнем, который меня завораживал так, что я не всегда мог скрыть следы своей мании. Родители моих опытов не одобряли, несмотря на то, что я всегда старательно тушил свой маленький костер, и отправили в детский сад, где я два года готовился к школе. К родителям у меня по этому вопросу никаких претензий нет. Откровенно говоря, поджигать я люблю и сейчас, но вряд ли бы оставил самого себя дома одного в таком возрасте. Дебил, в общем…
В детском саду было скучно. Соленое масло, несчастные и задерганные воспитатели, вечное ожидание родителей, которые заберут тебя… В основном я рисовал или притворялся, что сплю, совершенно не проявляя интереса к общим играм вроде демонстрации гениталий. Так что из всех моих достижений можно отметить только меткий снежок в глаз любимой девочке и забияку, которого я отмутузил за дерзость и бестактность по отношению к миропорядку. Это была единственная в моей жизни драка.
Когда родители посчитали, что я уже достаточно вырос, меня решили отдать в экспериментальную школу, находившуюся за тридевять земель. Там с первого класса учили иностранным языкам и формировали специальные классы из творчески одаренных детей. Оказалось, что я не особо творческий, и даже немного даун, поэтому в школу меня не взяли и предложили прийти через год. Еще один год соленого масла, неуравновешенных воспитателей, а к ним в придачу — репетиторы и зубрежка.
Со скрипом, в 95-м году, меня приняли в школу. Поскольку времена тогда были свободными, то только ради форса школа обозвала себя лицеем, и никто по этому поводу не возражал. Сложно поверить, но тогда даже не выгоняли из школы за свастики на досках и приветливые зиги в сторону учительницы по немецкому языку. Интересно, это отражает дух лицея?
Класс наш набрали из очень разных ребят, получалась даже не советская, а какая-то космическая солянка (или зоопарк), включавшая чеченца и венгерку. Национальные вопросы тогда никого не волновали в силу возраста, но и общий язык было найти нелегко. Долгое время я дружил только с ребятами из моего двора, одноклассники же почти до самого конца оставались мне чужими людьми.
Впрочем, с дворовыми ребятами я тоже недолго поддерживал знакомство. Детский мирок тогда ограничивался игровой площадкой, а все, что начиналось за ее пределами, напоминало волшебный и пугающий лес. Прямо как у средневековых крестьян. Не знаю, как сейчас, но тогда границы не то, что районов, но даже дворов были вполне осязаемыми — до синяков и ушибов.
Мой район состоял из хрущевок и дремучих зарослей, чередующихся с пустырями, так что это лишь с натяжкой можно было назвать Москвой.
Типичная городская окраина, небрежно отстроенная в 60-е для пролетариата. Я жил в изолированном пространстве, населенным родителями, дворовыми друзьями и ужасами, типичными для того времени — наркоманами, токсикоманами, киднепперами, алкоголиками и просто плохими людьми. Как это ни забавно, но с уличной преступностью я столкнулся значительно позже — во времена путинской стабильности.
Дворовые игры были заметно разнообразнее, чем развлечения в детском саду или школе. Мы плавили свинцовые пластины из аккумуляторов, пытались курить, дразнили местных калек и устраивали перестрелки. Фильмы тех лет, разумеется, заметно влияли на нас, и мы отыгрывали персонажей полюбившихся боевиков. Часть ребят становилась «терминаторами» в картонных доспехах, другие — пыталась хоть как-то их поразить, используя слабую китайскую пневматику, получившую в те годы бешеное распространение.
Будучи пижоном, я обзавелся куда более мощной винтовкой, которая легко пробивала картонные доспехи. Так что пока остальные ребята кусали от зависти губы, я без проблем поражал «терминаторов». В конце концов я угодил шариком практически в глаз одному из мальчиков и решил, что на этом послужной список достижений стоит закрыть. Я вообще тогда сильно перетрухнул. И не потому, что мог повредить глаз кому-то, а потому, что за это могло влететь от папы, да так, что в ушах зазвенит.
Потом во дворе завелись хулиганы из неблагополучных семей. Некоторые время мы как-то все сосуществовали в нашем крохотном мирке, пока взросление не разнесло нас по разные углы ринга, да и жизни в целом. Хулиганы стали гопниками, а школьные тихони вроде меня — аутистами.
Ельцин, «магазин на диване» и пельмени
На каникулы меня отправляли в далекую деревню к родственникам. Доверия я со своей пироманией не вызывал, а постоянно сидеть на работе у родителей казалось пыткой. В первую очередь так казалось самим родителям.
Хотя у папы еще было интересно. Особенно, когда он работал в огромной мастерской, населенной пьяными художниками, вшами и такими великими и прекрасными людьми, как крановщики и экскаваторщики с близлежащей товарной станции. Они катали меня на технике и даже давали поуправлять ею.
Мамина работа таких развлечений не предоставляла. К моему поступлению в школу она сменила зачахший завод ЗиЛ на сортировочную станцию, где ей приходилось упаковывать товары для «магазина на диване».
Они тогда были страшно популярны, эти предтечи «Алиэкпресса» и «Озона».
Продавали разный цирковой хлам, которого никогда не было в Союзе: якобы не пригорающие сковородки, кастрюли, соковыжималки, наборы «вечных» ножей и прочие перделки-свистелки. Это производило фантастическое впечатление на поколение, стоявшее в очереди за туалетной бумагой. Но меня магазинный хлам не интересовал, да и развлечений у мамы было поменьше — «Доширак», езда на погрузчике и рисование.
На последнем месте стояла бабушкина работа, где не было и несчастного погрузчика! Только бумаги, сургуч и посылки. Так что на лето пришлось уехать в деревню под Нижним Новгородом — чтобы не мешать родителям и не поджигать ничего в квартире.
Наверное, в деревне жизнь бурлила, но я об этом мог лишь только догадываться, выглядывая на улицу из-за забора. Веселее становилось только на время местных праздников, да еще на выборах в 1996-м году. Все тогда ожидали каких-то чудес, взрослые всерьез опасались, что Зюганов вернет карточки и цензуру и даже (каким-то волшебным образом) — весь СССР. Но было и много тех, кто наелся ельцинских фокусов и устал искать хоть какую-то опору в жизни.
В общем, ажиотаж тогда стоял сумасшедший. По-моему, то были единственные напряженные и яркие выборы. Интереснее футбола, остросюжетнее сериала и важнее работы.
Я лично всем сердцем переживал за оппонентов Бориса Николаевича, только из принципа. Было интересно, что произойдет, если победит кто-то другой. В итоге все кандидаты сами себя испугались, и Ельцин вновь утвердился в Кремле.
Разумеется, после выборов ничего особо не изменилось. Чеченская война, шедшая только по телевизору, приняла вялотекущий характер; экономика, булькая, тяжело несла на себе груз советского наследия и паразитов. О том, что Россия стремительно меняется, я не знал, обитая в своем замкнутом мире. Мне хватало игрушек, сверстников, и обделенным я себя ни в чем не чувствовал лет до восьми. Зависть и острое ощущение неравенства пришли позже.
Уж не знаю почему, но я заметил, что в какой-то момент все начало меняться. Причем по еде, как это ни странно. Например, вдруг появились пельмени, фаршированные мясом, а не дерьмом, как обычно. У них был совершенно другой вкус, близкий к нормальному. Помню, мы с папой так выпали в осадок от этого открытия, что тайком от мамы неделю питались новыми пельменями. Потребительский шок в чистом виде.
Денди, взрывы и киндер-сюрприз
Компьютеры в те времена заметно отставали от приставок по части игр, особенно для детей. Разные скучные взрослые, типа моего двоюродного дяди, фанатели от стратегий, например — «Цивилизации», посвящая им свой досуг, а вот для детей 90-е стали эпохой приставок.
Разумеется, самой популярной приставкой была «Денди», нелицензионный клон «Нинтендо», производство которой наладил один ушлый русский. Позже я с большим удовольствием прочел его историю о том, как он завалил Россию пиратскими приставками и сделал себе состояние. Типичная для 90-х история.
В Москве было множество рынков, где торговали приставками и картриджами к ним. Причем торговали ими как овощами или фруктами, на развалах. Как сейчас помню морозное утро на «Петровско-Разумовской» и огромный стол, заваленный играми на любой вкус. Как сложно было выбрать только несколько картриджей, да и те — лишь после того, как мать устанет отказывать в просьбах!
Поначалу приставки оставались редкостью, и я играл в них только в гостях. Но настал счастливый момент — я обзавелся «Денди» и недолго пробыл самым популярным мальчиком во дворе. Бабушка и папа сразу ополчились против невинного устройства — тогда почему-то всерьез верили в то, что приставки портят драгоценный телевизор. Папа и сейчас с недоверием относится ко всему техническому изобилию, начавшемуся с развала Союза. Единственным исключением стали магнитофоны и телевизоры, особенно японские, сменившие ненадежные и уродские «Рубины». В них папа души не чаял.
Но приставки вышли из моды. Компьютерная индустрия бурно развивалась, появлялись новые захватывающие игры — уже на PC. Теперь компьютеры, особенно современные, олицетворяли собой действительной высокий достаток — уж очень дорого они стоили.
Тогда я и столкнулся с имущественным расслоением, уже осознанно. Раньше это была лишь игра, в которой каждый хвастался своими родителями, их имуществом и достатком. И вот уровень благосостояниям вдруг стал очень персональным. И пока мои шикарные одноклассники пробовали шутеры, стратегии и RPG, я мог лишь стрелять опостылевших уток. Я встал на дорожку, вытоптанную поколениями бедняков, и мир улыбнулся мне щербатой улыбкой разочарований. К счастью, я тогда себя еще умел развлечь чем-то, кроме игровой приставки и компьютера. Мультики, дворовые игры, чтение, домашние игрушки…
Помимо приставок, самой вожделенной мечтой был конструктор Lego. Удовольствие это было, конечно, недешевое, но каждый новый набор радовал не меньше месяца, что по детским меркам довольно много. Классу к восьмому мои залежи Lego перешли к младшему брату. Удивительный конструктор, все-таки.
Время от времени родители баловали меня киндер-сюрпризом, производившим неизгладимое впечатление. Все дело было именно в неопределенности — великой силе. Вы никогда не знаете, что находится внутри. Может, это какой-то дурацкий, но милый бегемотик, а может — подвижная фигурка из «Флинстуонов»! В любом случае, даже бегемотное разочарование скрашивалось шоколадной оболочкой. В детстве бы я ни за что не поверил, что коллекции игрушек из киндер-сюрприза будут продаваться на «E-bay», да еще за неплохие деньги.
Постепенно школьная жизнь все больше захватывала меня, а точнее — мое время. Дворовые друзья уезжали или тоже переставали играть на улице, а оставшиеся после учебы часы хотелось тратить уже на что-то другое. Рассказы про наркоманов на детских площадках больше не производили впечатления, несделанные уроки — вот что было страшно на самом деле.
А потом в Москве взорвали два жилых дома.
1999
Это был мой первый осознанный страх, страх, связанный не с какими-то детскими глупостями, а очень реальный, настоящий страх — за свою жизнь и жизнь родных. Вдруг я узнал, что можно умереть во сне, как под обломками самолета «Руслан», но не по чьей-то глупости, а по злой воле. Организованное масштабное насилие вышло с экрана ТВ и окатило ледяным дыханием, сделав гигантский прыжок из Чечни в Москву. А я ведь даже не знал, где эта Чечня.
Война наконец-то докатилась до столицы, разгоняя густое бытовое марево из мелких забот, материальных тревог и пустяковых переживаний. Политические дрязги, попытки как-то обустроить свою жизни, хлопоты вдруг отступили, и на какой-то краткий миг вся страна протрезвела. Ведь до этого война была телевизионной, войной на окраине, ради неясных целей, с «ненастоящими» жертвами и «ненастоящими» злодеями. Что вам Басаев, когда на работе снова задержали зарплату?
По-моему, от взрывов протрезвел даже Борис Николаевич. Все разом повзрослели, и сытая уютная Москва пригубила мутное пойло горечи, которым заливалась остальная Россия. Словно до этого удавалось жить в вакууме, отгораживаясь от политики и сотрясавших страну катастроф — не до того было!
Больше ни один теракт такого эффекта не производил, до этого никому в голову не приходило взрывать москвичей, да еще таким незатейливым способом. Пригнать грузовик взрывчатки просто так, без каких-либо проблем? Хранить ее без всяких затей на складе? Это еще «девяностые».
И вот они закончились, хотя календари еще об этом не знали. До 1999 года москвичей давили на дорогах, убивали поодиночке в лесопарках и на темных улицах, отстреливали и похищали, но не хоронили целыми подъездами под развалинами собственных квартир. Потом-то мы приучились к тому, что нас взрывают, но для этого пришлось раз за разом, все меньше ужасаясь, читать про очередной теракт.
И вот взрывы буквально разбудили всех жителей города.
Взрывы наглядно и доходчиво связали Москву с гнойной чеченской раной. Наконец, взрывы стряхнули с меня тяжелый детский сон. Большой мир, со взрослыми вызовами, насилием, опасностями и смертью постучался в мою аутичную голову, вот так эффектно завершая безвременье 90-х. Конечно, со смертью я сталкивался и раньше, но то были маленькие семейные трагедии. Каково понять, что ты и сам интересен смерти и что точно так же могут взорвать и твой дом? Оказалось, что война из репортажей имеет самое прямое отношение к тебе, и уже больше никогда не получится отсидеться в своем заколдованном мире с детскими страхами и мелочными бедами.
Потом были еще теракты, я познакомился с уличной преступностью, имущественное расслоение стало ощутимым до предела, но… Ничего не было больше такого, что так же резко, как окрик, разбудило меня и толкнуло в новую реальность.
