Вацлав: Вы известны в самых разных амплуа, но сейчас фокус вашей деятельности сосредоточен на перформансе. Почему именно перформанс?
Пахом: Так получилось. Я всем советую овладевать несколькими профессиями. Вот в Англии шахтеры работали, работали, копали руду, шахту вырабатывали. А потом раз, и угольная промышленность закрылась. Если бы эти шахтеры были балеринами, или лингвистами, или эзотериками, то они сразу бы могли переключиться. Все, что мною движет — это страх, с одной стороны, и интерес к жизни — с другой. Всегда хорош человек, который, например, в метро проверяет людей без билетов, на них бросается. У него страшные вонючие усы, сопли текут, проперднутые трусы, он вечно обосраный настоящий жлоб. А, с другой стороны, вечером он играет виолончельные концерты Мортона Фельдмана (американский композитор, представитель абстрактного экспрессионизма — ред.), или что-то еще. Вот в этом как раз богатство натуры.
Мы же появились на свет — никто нас не спрашивал, какого хера? Понятийная система проседает перед системой абсурдистской, системой случая. Я в детстве, помню, включал телевизор — там Петросян. И я становился Петросяном. Тогда я стал таким протостендапером. Фигурное катание? Давай кружиться. Но, с одной стороны, это нелепо. Этим страдает нью-йоркский театр: вот есть маленький человек, он может заниматься в кружке contemporary dance. И он в нелепых каких-то шароварах потом пляшет. Это возведение ничтожного в высочественное, великое, в котором — горние струны, где играет высшая музыка. Но такая возможность позволяет мне существовать в этом всем без маски, не имея стыда. С другой стороны — я советую всем людям — молодым и уже старым вонючим пердунам, где у них уже пердеж гнилой, я им всем советую взять и раскрепоститься, почувствовать некое дуновение ветерка. Вот так, с открытым забралом.
Вацлав: А у вас сейчас какие профессии?
Пахом: У меня их нет! У меня единственная профессия — я Пахом. Я декларирую себя как величину, наматываю на себя миллиарды нитей.
Много лет я приближался к состоянию руководителя. Мне очень нравится это состояние. Руководить государством как Владимир Владимирович Путин — это такая приятная вещь. Подул ветерок, или спиздили корову… А ты зеркалишь, отражаешь процессы общественного толка или внешнего мира. И, в то же время, в этом есть внутреннее, амбициозное начало. Сопряжение этих двух форм создает очень комфортное состояние руководителя.
Я, по большому счету, являюсь руководителем потоков! Я не служу ни одной из профессий, не служу ни на театре, ни искусству. Я не служивый. Даже не прислуживающий. Хотя, это более изысканная вещь. Как у нас говорилось — «служить бы рад, прислуживаться тошно». Но именно прислуживать — это и есть тайна. Когда прислуживаешь, проходишь через унижение. В тебе рождается гнев, изощренное насилие, вот это первазивное состояние. Потому что Россию, ее же ебут с утра до вечера. Бесконечно войны, монголы, фашисты, французы… Ебут Россию. А Россия — это огромная пизда, понимаешь? Огромная пизда, которая в свою инфернальную черную дыру всасывает, отхватывает и возвращает новые формы.
Вацлав: Я недавно смотрел ваше видео «Бездомные люди — вы тоже масоны»…
Пахом: «Homeless people, homeless people»… Да-да, в этой песне речь идет о ничтожном, являющемся величественным. Мы все — часть этой universe, часть некоего переплетения, где миллиард ниточек идут от нас к великому, мощному захлопыванию.
Я бы посоветовал людям после 30 думать не о смерти, а думать об умении не думать о смерти. Опять же, есть доктрина memento mori — давайте все взвесим, давайте проанализируем реальность, давайте решать вопросы, задачи… А вот как бы научиться не решать задачи? А вдруг задачи решаются сами по себе? В этом есть момент заговора, момент искушения реальностью.
ВСЕМ ЛЮДЯМ ИСКУССТВА НУЖЕН «БЕЛЫЙ БИЛЕТ»
Вацлав: По поводу последнего видео и других. Я уловил что-то от Нины Хаген, и что-то от Клауса Номи. Вам кто-то ближе?
Пахом: Я их обоих люблю. У Нины Хаген очень хороший отец был, из ГДР. Бирман его фамилия (речь идет о немецком барде и диссиденте Вольфе Бирмане, отчиме Хаген — ред.). Он пел бардовские песни. Это очень близко нашему состоянию. И Нина Хаген очень хорошо аккумулировала в себе восточную и западную традицию, плюс протест. Панк через нее прошел.
А Клаус Номи — вообще бриллиант, звезда нерукотворная, не существо, а сущность.
Человек, который овладел традицией, использовал ее. Даже не использовал, а преломил внутри своих эйфоричных перфомансов. Когда он в 1985 году скончался (Клаус Номи умер в 1983 году — ред.), лично мне было очень грустно. Он через себя пронес весь мир, хрустальный, журчащий, который мы утратили. Какой-то проторейв, протовеличие, протоэкстаз. Клаус Номи — это желание создать счастье в несчастных краях. Это чудо, конечно.
Вацлав: Я был несколько лет назад на одном из ваших выступлений. Я помню, что это была выставка современного искусства, где фигурировала, в частности, инсталляция из окон, дверей и столов. Вы в какой-то момент начали все это ломать топором, который взяли у монтажников в соседнем зале. У вас в связи с подобными действиями возникали проблемы с законом?
Пахом: Я застраховался от этого дела, я же стою на учете в ПНДи в наркологическом. У меня есть «белый билет», я типа ебанько. И это, опять же, одна из форм. Я всегда иду на опережение. Как сказал Морис Вламинк (французский пейзажист и писатель — ред.), «я признаю почетным кличку «сумасшедший». Прекрасный французский художник. Ничем он таким радикальным не занимался. Но в истории искусства он остался. Понятное дело, что у всех увлеченных людей есть сдвиг по фазе. Поэтому надо сразу всем зарегистрироваться, всем, кто занимается творчеством. Идите в дурдома сразу, получайте «белый билет» и все. Все будет по закону, по правилу. Это как права у автомобилиста. А у нас другое общество: «Нет, блядь, я не псих!» А я псих! Работаю на опережение. Поэтому я могу рубить, могу скакать, могу выть, пока силы есть и так далее.
ЕСЛИ В ХУДОЖНИКЕ НЕТ ПОДВИГА, ТО ОН ГОВНО И СОПЛЯ
Вацлав: А вот с выставкой, которая была в 2012 году, посвященный вашему дяде — «Altare»…
Пахом: Да-да, «Altare» у Марата Гельмана…
Вацлав: Вот мне и интересно — в 2019 году это вообще возможно? Не будет ли оскорблением религиозных чувств?
Пахом: Нет, дело в том, что «Алтарь» — это зона искусствоведческого дискурса. Даже околорелигиозного. Здесь нет прямого высказывания.
С другой стороны, у меня сейчас должны были быть шесть вечеров в Москве. Но известная культурная площадка отменила выступление.
Потому что в каких-то сетях написали, что это продолжение деятельности группы «Война», и Пахом занимается разложением… Но дело в том, что я работаю в лицедейской зоне… То есть меня за яйца можно взять чисто за хулиганство, за марихуану. А за высказывание невозможно, потому что я брежу, постоянно в пограничном состоянии нахожусь. Мне сложно что-то инкриминировать в принципе.
Вацлав: А на Западе возникают такие проблемы?
Пахом: На самом деле, где родился, там и пригодился, вот в чем дело. Помню, я приехал в Финляндию… В маленьком городке Тарту. Надо было там проконтролировать печать в типографии. И там все какой-то пьяный человек, финский пьяный человек… Ну нормально. К нему подошла женщина-полицейский и говорит: «А что ты здесь сидишь?» А он ей сказал — БРБРБР! Она вызывает по рации… Приехали восемь человек. Они встали вокруг него и говорят: «А что ты здесь сидишь?» А он — БРБРБРБР! Они позвонили в рацию, приехали еще две полицейские машины. Вот для этого существует западная выхолощенная система. Если говорить о мировой змее и о категории уже изничтоженной, самоедской, о сжирающей свой собственной хвост Европе, то, конечно, Россия — это богоизбранное пространство. Здесь намного интереснее, круче, живее, здесь совершенно другие энергии. И опаснее, что приятно. Поэтому я считаю, что западноевропейское — сейчас в принципе не рассматривается, абсолютный нафталин, и на уровне философии, и на уровне трендов. Америка вообще спеклась целиком, Нью-Йорк — мертвое пространство, в отличие от 70-х. Это все не работает, все это съедено, уничтожено, такое ласковое неинтересное поле. Вот Россия — да, да.
Вацлав: А русские художники, люди искусства воспринимаются на Западе как деятели искусства мира, или это все еще русская «дичка»?
Пахом: Нет, существуют процессы определенные, и мы все о них знаем. Я лишний раз, так как я занимаюсь просветительством, повторю: когда был железный занавес, возник мировой запрос на то, что происходит в российской культуре. Граница открылись, все это хлынуло, все это было коммерчески обштопано, а потом это постепенно захлопнулось. Началась китайская волна, частично индийская, ориентальная и тому подобное. Я вообще считаю, что жизнь — это чудо. Если мы будем мерить по линейке востребованности, покупаемости — грош этому цена.
Художник (Павел — ред.) Филонов, например голодал, умер от голода в 40-х годах в Петербурге, но при этом он проходил в свой внутренний космос.
Его это ебошило в 100 крат больше, чем в принципе какие-то оглядки на «а как посмотрят, а что, а сколько денег, а почему и как». Это момент подвига. И вообще художник — это подвиг. Если в художнике нет подвига, то это говно, сопля, и он будет порочен, и карма его будет обосрана.
НАЧАЛЬНИК, ПОЛКОВОДЕЦ И ВООБЩЕ ПОЛИТИК
Вацлав: Вы много снимаетесь в кино. Ваше амплуа — от Пахома в «Зеленом Слонике» до вполне классической драматической роли в «За Маркса». Вам что ближе?
Пахом: Именно эта форма, этот диапазон. На самом деле это все — по поводу страха смерти. У меня потребность прожить не одну жизнь, а 100. Или 200. Или 300 жизней. Форма работы в кино и в театре позволяет это сделать. Ты перемещаешься, ты становишься иным человеком. Проживаешь параллельную жизнь, новую, интересную, одновременно ты корреспондируешься со своей семьей, с волнами, которые внутри себя, или с воспоминаниями, или с псевдовоспоминаниями, или отзвуками воспоминаний. Это момент лукавства и перемещения, шутовства. Это не всем свойственно, но такова моя органика, пластика, к которой я прислушивался, стал с ней взаимодействовать. Поэтому люди и меняют пол, потому что не хочется одну жить прожить, хочется две, хочется три.
Как Дэвид Боуи с Катрин Денев (имеется в виду фильм «Голод» 1983 года — ред.) — вот есть бесконечность, схлопывание, старость.
Наступает новая категория, категория усталости от бытия. Я сегодня ребятам, барменам, говорил — каждое утро приходится чистить зубы, далее надевать носки. Как герой «Улисса» (имеется в виду роман Джеймса Джойса — ред.) говорил — «а подвязки еще», — и хочется застрелиться просто. Представляешь, год, два, три, так до 60, до 70 лет. Эта рутина ебошит мозг очень сильно, засверливает. Но есть в этом и потребность в обновлении…
Я как двойной лицедей. В чем моя фишка? Я вот честно скажу: я в среде художников изображаю художника, в среде актеров изображаю актера, в среде писателей изображаю писателя, и так далее. И мне это интересно, вот эти двойные, бесконечные шкатулки, тройные, в шаре… Заниматься саморазвлечением очень весело, чего и всем желаю.
Вацлав: Сейчас, я так понимаю, достаточно часто сотрудничаете с Валерией Гай Германикой. Что вас привлекает в этом режиссере?
Пахом: Меня привлекает история Леры. Она очень типичная, милая и мощная. Лера начала с протеста, как любой человек, который хочет проклясть мир, что к нему неблагосклонен, а сейчас она превращается в абсолютную мейнстримовую даму. Но червячки протестного опыта в ней еще бурлят, и поэтому, видимо, она меня постоянно зовет к себе. Чтобы я как-то уравновешивал ее царскообразие, что она с патриархом нашим общается.
Вообще, Россия — это страна, в которой нет как такового толерантного начала. Ну увлекся человек православием. Видит свою картину мира. Почему бы и нет? А все начинают шипеть «ой, продался», или еще что-то. Это отзвуки коммунистической идеологии — «а ты за кого?», «а какая у тебя политическая платформа?». На самом деле, это фейки. Надо брать кредит, надо брать Logan нормальный в кредит, понимаешь? Семья… Жить в нормальной системе ценностей, без этих политических моментов. И у тебя должны быть идеалы. Лера говорит, Путин — это власть от бога. Действительно, власть — она от бога. Бог распорядился так. А что ты с этим богом будешь делать? Поэтому ты можешь заявить: «бога нет» или «бог есть». Если бога нет, значит власть не от бога, да? А от кого? Это сложное отношение к жизни.
А еще в России — стадное восприятие. Конечно, мир наполнен в основном говном, человеческим мусором, мясом, человеческим фаршем. Внутри этого очень важны короткие слоганы, некая понятийная система краткости. «Да», «нет», «хлеб». «парикмахерская». Ну и так далее. «Бани», «интеллигенция».
Вацлав: Когда вы говорили про пидорасов, вспомнил песню НОМа на эту тему. Я также помню, что вы снимались в «Звездном ворсе» в эпизодической роли. А еще какие-то коллаборации были?
Пахом: Да, иногда выступаем вместе, и в «Свином рыле» у меня были какие-то акции. В принципе, НОМ — это немножко не мое поле. Но их вещь «Семь с половиной процентов людей» — это барочный прорыв. Я в принципе не люблю хихиканье в культуре. Я люблю жесткое все, чтобы четко было. А НОМ — весельчаки, а где веселье, там сразу тупость возникает. Можно с ней работать, взаимодействовать… Все у них хорошо, но это просто не мое поле. Я все-таки в большей степени интеллектуал, эстет, и мне важна тонкость.
Вацлав: Вы сказали, что интеллектуал и эстет. Но для большинства людей вы известны как Пахом из «Зеленого слоника», либо как юродивый из «Битвы Экстрасенсов»…
Пахом: То есть дикий, безумный, совершенно обосранный говноед…
Вацлав: Никогда это не коробило?
Пахом: Нет, это как раз момент гармонии. Очень важно уравновесить все. Поле, которое ты создал, может тебя поработить и сделать из тебя что-то. Здесь как раз важен момент чуткости. Я все-таки знал, чувствовал, что я начальник, полководец и вообще политик, в большей степени. Мне это интересно. Где ты пробиваешь акцент, там возникает реакция, возникает новая картина, новая система ценностей. Там ты больше взаимодействуешь с потоками. Поток людей, которые принимают меня за жесткого дебильного агрессивного вонючего говноеда мне очень важен, потому что на фоне этого потока отсвечивается другой поток. Малочисленный. Это поток людей понимающих, важных. Все это очень хорошо. Ну как это может коробить?
Второй момент — вот ты вышел на улицу, разорвал рубаху, заорал, обосрался, обоссался… Ну, а чего ты хочешь? Конечно, будет реакция какая-то на все это. Реакция неизбежна. Вот на нас смотрят в метро бабушки: «Чего это у него наушники такие? „Маршалл“! Квадратные! Чего это он?!» Все мы, конечно, находимся в каком-то таком состоянии… Я, безусловно, устаю от внимания. С одной стороны, нужно взаимодействовать, реагировать. С другой стороны, я это все использую.
Например, скоро будет пьеса «Кровь в подъезде», она целиком построена на внутридомовой переписке людей. Люди бесконечно кидаются какими-то гнилыми котлетками, тефтельками в друг друга, обсуждают, не могут консолидироваться. Это картина мира нашего.
А западная система жестче, потому что она бесчеловечнее. Чем бесчеловечнее и жестче система штрафов, тем больше она делает человека законопослушным или хотя бы испуганным. На Западе, вообще, всем правит страх. В Европе существует синдром письма. Люди очень боятся почтового ящика, внутри которого письмо. Если оно, например, на желтом конверте, значит, это судебное разбирательство. Это их может мандражировать… Им хочется сразу в Сибирь какую-нибудь, в секту записаться, где этих писем чертовых нет. Переписать квартиру… Такой вот синдром. Поэтому там очень высокий градус самоубийств, конечно. В таких дисциплинарных пространствах типа Скандинавии, Швеции, Австрии, народ просто не выдерживает. Слишком гнет этот огромен. Психика же пластична у человека, с одной стороны, она подстраивается, прилаживается к ситуации, а с другой стороны, ее очень легко уколоть какими-то липидными делами, повторами бесконечными. Человек просто охуевает, конечно.
НАЗОВЕМ АКЦИОНИЗМ ИЛИ ВЫПЕРДОМ, ИЛИ ВЫКРИКОМ
Вацлав: В Европе правит страх… А в России?
Пахом: В России правит глупость, абсурд. С выпученными глазами, открытым ртом. Мы опосредованно мировую культуру воспринимаем, у нас нет понятия красоты как таковой, к сожалению. Оно заимствовано. В основном итальянские образцы какие-то. У нас нет понятия гармонии. У нас есть понятие запаха крови, да, гнили. Тупость… С другой стороны, у нас есть ландшафты, четыре времени года. На нас нападает природа. Мы не можем быть расслабленными, как, например, в Индии. Люди, которые похожи на обезьян, чуть-чуть, потому что и обезьянки в лесу, и индусы в лесу на скамеечках… У них есть гармония бесконечного времени года. У них одна шкала времени, они опаздывают бесконечно. А у нас зима «лето красное пропела», и все, пиздец. Даже бомжи-пидорасы влезают в какие-то люки. Ну какая Россия… Ну вот такая… В двух словах не расскажешь. Я не хотел бы ничего здесь менять вообще. Она меня пока вдохновляет, инспирирует.
Вацлав: Говоря об опосредованном восприятии западной культуры, как на вас повлиял тот же «венский акционизм»?
Пахом: В какой-то степени влиял, и даже очень сильно. Я провел на стипендии в Вене полгода. От министерства культуры. В «культурконтакте». Единственное, что про Вену могу сказать — там не просто так зародился акционизм. Я общался с коммуной Отто Мюля, был в его коммуне, и жил там, в берлинском филиале коммуны. Отто — человек, который 15 лет просидел за растление малолетних. Мощнейший художник.
Один из главных деятелей «венского акционизма». Я достаточно на музейном уровне, научном, примыкал к этому всему по мере сил, по мере молодости. Мне вообще не очень нравится, что акционизм был «венский», и сейчас у нас в России говорят «акционизм». Ну давайте что-то свое. Назовем это гречневой кашей. Или выпердом. Или выкриком.
Вацлав: Пахомовщиной.
Пахом: Да-да. Еще меня бесит в последнее время — «русский Ник Кейв». Что за самоуничижение какое-то! Как будто мы уже, блядь, стесняемся собственного пердежа. А надо так перднуть, чтобы искры полетели по всей вселенной, чтобы Венера с Марсом перегорали от страха!.. Но я, конечно, люблю историю искусства, ей занимаюсь и в себя встраиваю в общемировую ситуацию, как любой художник.
НА «БИТВУ ЭКСТРАСЕНСОВ» СО СВОИМ СЦЕНАРИЕМ
Вацлав: Возвращаясь к набившей оскомину «Битве Экстрасенсов» — смотрели разоблачение на канале «Россия-1»? Фильм журналиста Бориса Соболева.
Пахом: А, ну это очень хорошо. Дело в том, что все это шоу-бизнес. Шоу-бизнес очень похож на платную битву. Ударил, дал сдачи, еще ударил. И возникает динамика, энергия вокруг всего этого. Чем больше разоблачений, тем лучше. Действительно, все экстрасенсы — это жулье, совершенно отборное жулье.
Вацлав: Для вас это игра была?
Пахом: Конечно! Я же шоумен. Я занимаюсь современным искусством. И беру там компоненты, перемешиваю, занимаюсь медиа-артом в медийном пространстве. А эти-то — на полном серьезе. Как и паства их, так и они сами. Эти наебывают, паства им деньги носит. Ну нормальный такой ход. Гнилой.
Вацлав: А вам просто надоело, когда ушли?
Пахом: Нет! У меня там своя драматургия, понимаешь? Литературное произведение, шесть серий, начало, середина, конец, кульминация. Я же со своим сценарием встраиваюсь всегда. У меня обычно очень много задач — смысловых, на уровне баланса. Не то, что моральная задача, а именно по форме, как это все сделать.
PUSSY RIOT ПРОЕБАЛИ
Вацлав: А Pussy Riot — это перформанс?
Пахом: Вопрос опять не совсем верный. Дело в том, что все деятели современного искусства сопрягают все приемы, в том числе приемы перфоманса. Важно само высказывание. А в какую форму ты его обличишь, та и будет. Чем и занимается Петр Павленский. Он достаточно рафинирован в выборе деятельности. Его пожар европейский до сих пор горит. Но это не плюс Павленскому, потому что любой художник, на самом деле, является таким проводником, который — часть какого-то заговора, миссии. Павленский через себя это именно проводит. Это не дело подвига, не дело величия, это дело просто качественной работы.
Вацлав: У нас было интервью с Марией Алехиной. Вот сейчас Pussy Riot активно гастролируют…
Пахом: Да, очень хорошо, что она пошла в театр. Дело в том, что с Pussy Riot какой момент произошел? В искусстве очень много искушений, которые могут нести деструкцию. Например, ты занял какую-то позицию, и ты должен ей соответствовать. Pussy Riot выстрелили, а потом возник вакуум. А мир требовал… Вот я, как продюсер такой, небесный, потребовал бы какого-то контента отличного, именно художественного, мощнейшего, после всего, что произошло. А там начался какой-то бздех немножко, бздех. Толоконникова пошла в Америку, восполнять лакуны постперестроечного интереса… В мейнстрим.
А Алехина… Хорошо, что она с Сашей Чепарухиным. Саша талантливый, продюсер прекрасный… В любом случае, они занимаются мерчем таким… То есть они, на самом деле, проебали… Это очень тяжело, на самом деле: занимаешь какую-то ступеньку, потом ты должен быть выше. И это почти невозможно. Для этого надо иметь какую-то идею фикс, план. Надо быть сверхамбициозным существом. Если они маркируются как искусство, тогда у них была возможность заявить о русском искусстве, но ничего они не сделали. Видно, что они были обижены на Россию. Сверхзадача не решена. Вот ты общаешься с Машей, понимаешь, что она удовлетворена, ей интересно. Но они не чувствуют себя небожителями, не чувствуют себя святыми, мощными деятелями, которые могут взять и закрутить планету вокруг себя. Почему-то они сами от этого чувства отказались. Это ошибка, я считаю.
СКОЛЬКО СТОИТ ИНТЕРВЬЮ С ПАХОМОМ
Вацлав: Если уж мы заговорили о Pussy Riot, то как вообще обстоит дело с коммерциализацией искусства в России?
Пахом: Никак! Нет, это вообще не интересно. Это невозможно сделать. Надо эти мысли просто отбросить куда-то в сторону. Искусство — это искусство, коммерция — это коммерция. Две абсолютно разные вещи. Вообще, русское искусство — это аутсайд. Какие-то чехушники, какие-то «андреи рублевы» со своими галлюцинациями, Филонов… Что Россия может дать миру? Только абсолютно дереализованных, десоциализированных персонажей, героев. Только такое искусство может быть в России. Все, что становится в сторону попытки купить-продать, уже не работает. Мы имеем Церетели, мы имеем Сафронова, Глазунова и так далее. Это все очень интересно, это тоже картина мира. Но это не связано с толкающими моментами озарения вообще никак.
Вацлав: Глазунов вообще был интересен своим китчем.
Пахом: Естественно. Сильнейшая картина мира. Так работать с трэшем, с пошлостью — так только большой художник может. Я тебе скажу честно — плохих художников нет. Как нет плохих людей. Все вот они пердят, срут, там, потеют, крадут. Кто-то что-то хочет, кто-то не хочет… Но плохих художников нет. Все заебательские, все.
Вацлав: Даже Церетели?
Пахом: Прекрасный человек! Ты чего… Он знаешь какой харизматик!
Прекраснейший… Просто, чем больше уродства, тем больше на фоне этого уродства отражается красота. Это, опять же, гармоничная картина мира. Здесь невозможно наебать или обхитрить. А потом, как можно коммерчески отнестись к каким-то пигментам, бумажкам, блокнотам? Вискоза какая-то… Что это такое? На основании чего?
Пожрать, посрать, потрахаться — это нормально, вот это и есть наша жизнь. И сейчас мир к этому приходит. Айфон, пожрать, посрать, потрахаться. Все. Больше ничего не нужно уже. Ну сожрешь эти 40 завтраков, ну 40 тысяч завтраков сожрешь, 800 миллиардов завтраков. С яйцом этим «пашот». Ну и чего? Хочешь бегать — иди в спортивный магазин, купи кроссовки…
Вацлав: Вы New Balance как-то советовали…
Пахом: Конечно!
Вацлав: Значит, искусство и коммерция раздельно существуют.
Пахом: Русское искусство точно не про коммерцию.
Вацлав: Ну, а как вы тогда живете?
Пахом: А чем бог послал, в основном. Ну как-то вот медиа поддерживает. Чего из последнего? Жульничество в основном… По мере сил. Ну, а разве не жульничество — вот там, говорят, дай интервью, мы тебе дадим 50 тысяч рублей? Сегодня интервью я даю, видишь, ты мне никаких 50 тысяч не даешь. Ну… А кто-то дает. А я забыл. Ну, а как ты забыл? То есть приходится работать. Бесконечная работа…
Вацлав: Мы не платим деньги за интервью.
Пахом: Да я знаю! Все так говорят!
Вацлав: Жульничество, перфоманс… Вы настоящий трикстер.
Пахом: Именно. Жизнь как подвиг.
Вацлав: У меня остался блиц-опрос, короткие вопросы, короткие ответы.
Пахом: Ну давайте.
Вацлав: Гай Валерия Германика или Баскова?
Пахом: Баскорманика!
Вацлав: Пригов или Павленский?
Пахом: При-го-гов.
Вацлав: Три лучших художника России?
Пахом: Я, я и я.
Вацлав: Блаженный или юродивый?
Пахом: Юра блажит!
Вацлав: Какую книгу должен прочитать каждый русский?
Пахом: Никакую.
Вацлав: Какой самый известный истребитель на Тихоокеанском театре военных действий?
Пахом: Тигр!
