Сегодня большая дата — день снятия блокады Ленинграда. В современной России очень сложно спокойно говорить о Второй мировой войне и тем более переосмыслять ее опыт. Эта война давно уже не просто миф, но и несущая конструкция самого государства. И об эту самую конструкцию принято разбивать в мясо толоконные лбы. Я же сегодня поберегу ваши головы и попробую рассказать простую человеческую историю.
Мой дед Вальтер (да, как пистолет) был блокадником. Он мог водить, наверное, самые запоминающиеся экскурсии по Петербургу из возможных. «Здесь складывали промерзшие трупы штабелями. И на том перекрестке еще. И вон там через дорогу. Везли их потом на санях», — рассказывал он неизменно флегматичным тоном. Наверное, в наш метамодерновый век такие экскурсии пользовались бы большим спросом. Но моего деда уже давно нет с нами.
Я хорошо запомнил даже не сами истории, а невозмутимую интонацию предельно отстраненного рассказчика. В ней не было ни капли пафоса, ни грамма истеричного надрыва. Такие рассказы нельзя было по-сорокински лихо деконструировать парой циничных строчек. Это были своеобразные хроники Харона. И кропотливо вести их дед меня учил с детства. Ведь бухгалтерии смерти не учат ни в одном институте.
Блокада для Вальтера началась, когда ему было всего 11 лет. Мать работала врачом в военном госпитале, а отец за несколько лет до войны был репрессирован и замучен на ледяных просторах Колымы (реабилитирован посмертно). С именем Вальтер было непросто жить в блокадном Ленинграде. Дед вплоть до самого падения советского режима представлялся Володей. Он был не единственным ребенком в семье. Старший брат Иван прошёл финскую кампанию, а в самом начале войны с Германией был мобилизован на фронт. Моя прабабка осталась вдвоем с малолетним сыном в окруженном городе.
Дед рассказывал, что за первые месяцы блокады в городе исчезли почти все собаки, кошки и даже голуби. Как биологические виды. Еще через пару месяцев на рынках внезапно появились замороженные котлеты. Они были из человеческого мяса. Об этом не говорили вслух, но все прекрасно знали. Он потом часто вспоминал, что их с матерью соседка постоянно повторяла, что «сдохнет, но человечину есть не будет». «Свое обещание она сдержала — умерла с голоду», — спокойно резюмировал дед.
Положение Вальтера несколько смягчало то, что мать была военным врачом и получала повышенный паек. Было безумно тяжело, но есть человечину все же не пришлось. А если бы и пришлось, то я уверен, что он бы так же отстраненно мне об этом рассказал.
Хотя вот самого Вальтера чуть не съели. В блокадном Ленинграде это была обычная практика — малолетние урки сбивались в стаи и охотились за самыми слабыми и больными. Ну и, конечно, за детьми. По словам деда, многие из ленинградских каннибалов по происхождению почему-то были татарами. Потому особое отношение к этому народу дед пронес сквозь всю свою жизнь. Места фальшивой политкорректности в ней точно не было.
И все же Вальтеру повезло. Он смог выжить и не пойти на котлеты. А потом и вовсе его с матерью эвакуировали по той самой «дороге жизни». В тылу моя прабабка продолжала исполнять профессиональный долг, ухаживая за тифозными больными. Вскоре она сама заразились и умерла. К 13 годам мой дед стал полным сиротой.
После войны Вальтер смог списаться со старшим братом, который прошел все бои и остался жив. Мой дед вернулся домой, но дома больше не было. Да и улицы не было. Ее стерли с лица земли крупнокалиберные германские снаряды. После нескольких месяцев неприкаянной жизни у родственников и знакомых Вальтер смог устроиться на Северный флот юнгой и покинул родной Ленинград навсегда.
С днем снятия блокады, друзья. Не всегда черную как Нева правду можно отличить от цветастой, разукрашенной лжи. Иногда это и вовсе невозможно. Но в этот день для меня действительно важно совсем другое. Больше некому провести мне экскурсию по городу-герою Ленинград.
