Однажды в Петербурге праздновали день рождения подруги. Вращались по городу самокатящимися колесами и, как водится, забрели на кладбище. Заодно, думаем, надо Балабанова проведать. Открыть шампанское за здравие и сразу за упокой. Русская жизнь ведь невозможна вне русской смерти, чтобы там не пророчил хитровыебанный Бодрийяр.
Спустя год ничего не изменилось. Могила все такая же скромная, лаконичная и подчеркнуто неброская. Как и хотел Алексей Октябринович. Правда, на этот раз мы были не одни. У самого края сидел трогательный дембель, алея торжественным румянцем на щеках. Громко и трезво он говорил по телефону с матушкой. «Да я тут к Алексею пришел, мам… Еле нашел, ни указателей, совсем ничего… Да, он же наш, десантник. Помнишь, фильм „Война“? Надо помянуть же…», — бодрым голосом рапортовал вдвшник.
Заметив нас, трогательный дембель засмущался. «Вы тоже, к Алексею?». Да, мы тоже. «Не буду мешать, до свидания». Десантник поспешно перекрестился на могилу и зашагал по кладбищенской аллее, продолжая телефонный разговор с матушкой. Уже о чем-то глубоко своем, домашнем. Мы же расселись на узких лавочках вдоль Балабанова и открыли шампанское. С днем рождения, милая.
Вдруг откуда-то вырулил местный гремлин. На мужике был засаленный тельник и широкие штаны цвета хаки, какие в России носят рыбаки, охотники и алкоголики. Им кажется, что хаки делает похожими на военных. Иллюзия дешевой мужественности, помноженная на экзистенциальный кризис длиною в жизнь.
Первым делом гремлин смачно поцеловал крест. «Здорово, братья! Я тут это… От жены сбежал! Она хоть и не Хабиб, но приложить может пиздец!», — озвучил гремлин подводку, живописно изображая борцовские приёмы своей супруги.
Мы предельно неестественно посочувствовали жертве домашнего насилия. Профеминиста в тельняшке шатало из стороны в сторону, а его речь — от темы к теме. «Ну фильм „Брат“ охуенный, конечно, был. Здесь снимали, на Смоленском. Там брат у него был злющий. Всех из пулемёта положил. Как же он называется? Забыл, блядь», — озадачился бич, стреляя из воображаемого пулемёта по нестройному ряду могил.
«Максим. Пулемёт «Максим», — меланхолично напомнил я.
«Точно! Ребят, а дайте глотнуть!», — перешёл наконец к делу гремлин.
«Нас трое, а бутылка одна. Не обессудь, но она уже заканчивается», — отказали мы с арифметической жестокостью.
На удивление гремлин не стал акционировать и вскоре удалился, зачем-то клятвенно пообещав нам ограбить ближайшую «Пятерочку».
Вскоре у балабановской могилы появилась новая партия прихожан. Это была модная молодая пара: белозубый сияющий парень и девушка с предельно одухотворенным лицом. В руке она сжимала свежую лилию. Еще лет десять назад их можно было бы заклеймить «хипстерами», но субкультурные клише к году Русской Смерти превратились в прах времен.
Парочка сделала вид, как будто нас не заметила, и стала снимать сторис для инстаграма. Парень пытался выбрать получше ракурс, а девушка максимально кинематографично уложить лилию на могилу. Мы из хулиганских побуждений включили максимальную громкость дискуссии «про уродов и людей». Минут через двадцать лилия все-таки была правильно уложена, а девчачий инстаграм пополнился очередным глубокомысленным видосом. Они свалили, и мы наконец остались наедине с нашим последним большим режиссером.
Русская жизнь невозможна вне русской смерти. Именно поэтому мы можем жить вечно. Просто иногда забываем об этом.
